Когда ко мне приходит молодой человек и говорит, что он хочет учиться искусству, я – так уж у меня заведено – начинаю в первую минуту его пугать. Я объясняю ему, какой это тяжелый и неблагодарный труд. Я говорю ему, что сейчас никто не учится этому делу, сейчас это не модно вообще.
Как возникает такая уверенность в душе – никому не понятно. Мне – меньше всех. Когда она у меня возникла, я находился в эвакуации в Казани. Во время войны я никакого искусства вообще не видел. После того, как я вернулся в Ленинград, я, конечно, оказался в окружении великой архитектуры, живописи, поэзии, музыки.
Это может прозвучать парадоксально, но я – профессиональный живописец, "художник с дипломом", как писал Зощенко, – всю жизнь больше всего любил музыку и скульптуру. Мне кажется, что вполне в соответствии с гегелевской мыслью, что музыка и скульптура ближе к абсолютной идее, чем живопись. Некоторые даже говорят, что живопись – это всего лишь обезьяна, выпущенная на природу и копирующая все, что попадется ей на глаза. Это, конечно, не совсем так. И все же некоторая субординация существует. Многие из художников это чувствуют и пытаются эту субординацию перепрыгнуть. Тем самым они нарушают мировой порядок.
Не буду утомлять вас ссылками на гностиков и прочей ученой "мурой". Скажу лишь, что это не "мура". Нельзя нарушать порядок, предписанный мировой идеей.
Увы, это происходит сплошь и рядом. И именно это, на мой взгляд, лежит в основе нынешнего кризиса изобразительного искусства. Этот кризис налицо. Нет подлинно профессионального обучения. Нет профессиональной оценки. Нет критериев – потому что сегодня живопись отделилась от ремесла. Она превратилась в занятие для "полубогов". Поэтому стало очень выгодно быть полубогом, и ежели тебя никто таковым не объявляет, то ты можешь объявить себя им сам. Мы знаем такие примеры, не стоит на них останавливаться.
Итак, живопись отделилась от мастерства, от ремесла и люди забыли слова О. Мандельштама о том, что "красота – не прихоть полубога, но хищный глазомер" мастера. Ставшие полубогами, художники превратились на самом деле в люмпенов и были исторгнуты обществом. Художник стал не нужен обществу, потому что общество стало не нужно ему. Это очень печальное, тяжелое и страшное положение.
Не знаю, почему так случилось: то ли окружение у меня оказалось подходящим, то ли сам я таков – но я никогда не задавался в молодости теоретическими вопросами. Это уже теперь, когда несколько ослабла моя практическая сила, а точнее – выносливость, я стал задумываться над всем этим. Прежде я всю жизнь только и делал, что писал, рисовал, лепил. И вся моя задача заключалась, как это ни странно и "приземленно" прозвучит, в достижении именно технического совершенства. Искусство дает такие высокие примеры, что художнику всегда есть над чем работать. Он видит перед собой природу, натуру, он видит, насколько он несовершенен в своих творениях. И все свои силы направляет на то, чтобы двигаться вперед.
Я опять возвращаюсь к своей излюбленной идее: сегодня искусство отделилось от ремесла и не стало критериев. Сегодня художник произносит: "Я так хотел". Но кто знает, хотел он так или не хотел. Зачастую он говорит, что хотел, просто потому, что он так мог. Просто потому, что не мог иначе. Так возникает заколдованный круг.
Все это очень тяжело и печально.
И поэтому я возвращаюсь к тому, с чего начал. Когда молодой человек говорит мне, что он хочет учиться живописи, я отвечаю ему: "Слушай, подумал ли ты как следует? Посмотри, как живу я, как живут другие художники… Может быть, ты выберешь для себя что-нибудь другое?" Но в конце концов я говорю ему: "Жив Господь! Начнем!"
"Жив Господь! Начнем…"
Иосиф Якерсон
"Жив Господь! Начнем…"
Когда ко мне приходит молодой человек и говорит, что он хочет учиться искусству, я – так уж у меня заведено – начинаю в первую минуту его пугать. Я объясняю ему, какой это тяжелый и неблагодарный труд. Я говорю ему, что сейчас никто не учится этому делу, сейчас это не модно вообще.
Как возникает такая уверенность в душе – никому не понятно. Мне – меньше всех. Когда она у меня возникла, я находился в эвакуации в Казани. Во время войны я никакого искусства вообще не видел. После того, как я вернулся в Ленинград, я, конечно, оказался в окружении великой архитектуры, живописи, поэзии, музыки.
Это может прозвучать парадоксально, но я – профессиональный живописец, "художник с дипломом", как писал Зощенко, – всю жизнь больше всего любил музыку и скульптуру. Мне кажется, что вполне в соответствии с гегелевской мыслью, что музыка и скульптура ближе к абсолютной идее, чем живопись. Некоторые даже говорят, что живопись – это всего лишь обезьяна, выпущенная на природу и копирующая все, что попадется ей на глаза. Это, конечно, не совсем так. И все же некоторая субординация существует. Многие из художников это чувствуют и пытаются эту субординацию перепрыгнуть. Тем самым они нарушают мировой порядок.
Не буду утомлять вас ссылками на гностиков и прочей ученой "мурой". Скажу лишь, что это не "мура". Нельзя нарушать порядок, предписанный мировой идеей.
Увы, это происходит сплошь и рядом. И именно это, на мой взгляд, лежит в основе нынешнего кризиса изобразительного искусства. Этот кризис налицо. Нет подлинно профессионального обучения. Нет профессиональной оценки. Нет критериев – потому что сегодня живопись отделилась от ремесла. Она превратилась в занятие для "полубогов". Поэтому стало очень выгодно быть полубогом, и ежели тебя никто таковым не объявляет, то ты можешь объявить себя им сам. Мы знаем такие примеры, не стоит на них останавливаться.
Итак, живопись отделилась от мастерства, от ремесла и люди забыли слова О. Мандельштама о том, что "красота – не прихоть полубога, но хищный глазомер" мастера. Ставшие полубогами, художники превратились на самом деле в люмпенов и были исторгнуты обществом. Художник стал не нужен обществу, потому что общество стало не нужно ему. Это очень печальное, тяжелое и страшное положение.
Не знаю, почему так случилось: то ли окружение у меня оказалось подходящим, то ли сам я таков – но я никогда не задавался в молодости теоретическими вопросами. Это уже теперь, когда несколько ослабла моя практическая сила, а точнее – выносливость, я стал задумываться над всем этим. Прежде я всю жизнь только и делал, что писал, рисовал, лепил. И вся моя задача заключалась, как это ни странно и "приземленно" прозвучит, в достижении именно технического совершенства. Искусство дает такие высокие примеры, что художнику всегда есть над чем работать. Он видит перед собой природу, натуру, он видит, насколько он несовершенен в своих творениях. И все свои силы направляет на то, чтобы двигаться вперед.
Я опять возвращаюсь к своей излюбленной идее: сегодня искусство отделилось от ремесла и не стало критериев. Сегодня художник произносит: "Я так хотел". Но кто знает, хотел он так или не хотел. Зачастую он говорит, что хотел, просто потому, что он так мог. Просто потому, что не мог иначе. Так возникает заколдованный круг.
Все это очень тяжело и печально.
И поэтому я возвращаюсь к тому, с чего начал. Когда молодой человек говорит мне, что он хочет учиться живописи, я отвечаю ему: "Слушай, подумал ли ты как следует? Посмотри, как живу я, как живут другие художники… Может быть, ты выберешь для себя что-нибудь другое?" Но в конце концов я говорю ему: "Жив Господь! Начнем!"