Натюрморты и пейзажи

Из записок Светланы Штутиной

Во взглядах Якерсона на изобразительное искусство вообще и собственное в частности имеется существенный и не всеми разделяемый элемент. Имеется в виду требование авторского отношения к изображаемому. Великое множество из создаваемого живой природой, делается в высшей степени разумно, искусно и прекрасно – не дело рук человека, а значит, не есть произведение человеческого искусства. Изобразительное искусство есть ручная (кустарная) работа, где на равных основаниях действуют глаз, мозг и рука художника. Сам процесс созидания (творчества) являет собой неизбежную связь между создателем и его созданием (творцом и творением), артистом в широком смысле и его произведением. Не в моих силах сказать яснее и прекраснее о необходимости этой связи, чем сказано (от обратного, о том, каково это — если "нет в творениях творца") в шестистрочном стихотворении Тютчева:

           И чувства нет в твоих очах,
           И правды нет в твоих речах,
           И нет души в тебе.
           Мужайся, сердце, до конца:
           И нет в творениях творца!
           И смысла нет в мольбе!

Природа есть материал для художника в обоих смыслах: как натура и одновременно как материальная его составляющая, то есть то, из чего (краски, мрамор, металл, дерево и т.д.) создается произведение искусства. Поэтому внутреннее присутствие человека и взаимоотношения" созидающего с собственным созданием есть обязательное условие человеческого искусства. Эти отношения должны быть достаточно явственными, чтобы ощущаться зрителем, и чтобы картина воспринималась не безучастно.

Натюрморты – Судя по рассказам, в ленинградский период жизни Иосиф писал довольно много самых разных натюрмортов. Они не сохранились, нет и фотографий с них. С большей легкостью представляю себе его натюрморты, в которых только что написанный становился частью фона для заново писавшегося того же букета. Иногда и этот второй снова становился фоном для новой картины с тем же букетом и предыдущим натюрмортом. Таким образом, в одной картине совмещались новый букет со свежими, затем со слегка подувядшими и, наконец, с совсем увядшими цветами. Красивая идея.

В бытность в Израиле Иосифом написано не так уж мало натюрмортов, но они лишь с некоторой натяжкой могут быть приписаны именно этому жанру. Все началось с заказа на натюрморт с цветами. Картина вышла несколько странной: на самом краю стола с зашлепанной красками столешницей выстроенные в ряд как солдаты на плацу, стояли небольшие неодинаковой формы бутылки. И в каждой из них по яркому цветку разного вида и расцветки. Стол придвинут к стене (тоже с пятнами и потеками красок) стороной с бутылками, а чашечки цветов доходили до верхнего края холста, подпирая собою a la коры раму картины. Заказчица (итальянка) рассказывала, что гости, входя в дом, с недоумением и даже некоторым возмущением воспринимали сначала картину. Но в течение посещения все время приглядывались к ней, а под конец хитро улыбаясь констатировали, что картина им очень даже нравится. Нужно только привыкнуть к идее того, что натюрмортом можно отчетливо выразить мысль: Пошли вы все … сочное итальянское ругательство … вместе с вашими цветочками!!!" Она уверяла, что отношение к картине стало чем-то вроде теста в кругу ее друзей.

Следующий натюрморт изображал красное ведро на полу в углу комнаты, заляпанное красками и грунтом внутри и снаружи с выпадающими из него полуувядшими гладиолусами. Окраска их потемнела снаружи. Но сквозь верхние пожухлые лепестки изнутри цветы светились ярким переливчатым цветом, как светятся изнутри кристаллы драгоценных камней. Цветочный мусор с грязным ведром – натюрморт?!

Временами делая перерывы между работой над своими огромными картинами, Иосиф писал грустные натюрморты. На одном были ванночки с клеем и красками, ножницы, нитки и всяческие причиндалы для делания искусственных цветов. И сами цветы в процессе работы и уже законченные. На другом, покрытый старой слегка скомканной пыльной скатертью стол, с лежащей на нем неровной стопкой старых потрепанных книг и небольшим круглым аквариумом с одной единственной золотой рыбкой в нем. На третьем, (натюрморт ли?) – унитаз с разбросанными вокруг и даже внутри него листами с репродукциями шаманских масок. Их было порядка 10-15, таких натюрмортов. К сожалению, сохранилось мало фотографий с этих работ.

А потом в доме появилось прелестное карликовое апельсиновое деревце, увешенное плодами. Иосиф восхитился им, сработал небольшую макетку-скульптурку корейской танцовщицы, купил китайские традиционные бумажные светильники-фанарики и написал несколько натюрмортов с этими атрибутами Дальнего Востока. Невдолге деревце стало явно увядать в атмосфере мастерской и Иосиф заменил его странным белым цветком в цветочном горшке. Он сделал и с ним несколько натюрмортов с той же танцовщицей и фонариками. Эти картины не были печальными. А интерес Иосифа вызывался комбинацией довольно сложных постановочных построений с растениями, фигуркой танцовщицы, разноцветными светящимися фонариками и общим освещением, а также различно положенными и поставленными неправильной формы кусками разбитого зеркала, отражающими каждый в своем особом ракурсе частичку постановочной натуры.

Еще несколько натюрмортов с живыми цветами в вазах на столе или на стуле со сложным освещением: помимо общего верхнего света дополнительный подсвет от одной-двух настольных ламп. И два-три натюрморта с красными замечательной красоты цветами на ветках здешних акациевых деревьев, брошенных на деревянную тумбу с ярко выявленным естественным рисунком дерева.

Пейзажи – ранее я писала, о некоторой особенности, характеризующей творчество Якерсона, по крайней мере, последних сорока лет. А именно о том, что он не делает реально картин, сюжет которых вызывает у него индифферентное, лояльное, просто приязненное отношение – нет ответного творческого импульса. Удивительно, что это относится не только к "сюжетным" картинам, но также к пейзажам и натюрмортам. В его творчестве не найти того, что называется "портретом местности", даже милых его сердцу пейзажей средней полосы. Вообще Иосифом написано всего несколько пейзажей за последние 40 лет. Да и то значительную часть из них с большим сомнением можно отнести к разряду пейзажей. Например, картины "Летящая помойка", "Пейзаж с птицами", "Следы" или картина, не имеющая названия (условно – "Пустынный пейзаж"), с проросшими сквозь черепа верблюда и быка словно бы жестяными кактусами. Формально они должны быть определены как пейзажная живопись. Но по сути? "Летящая помойка" – яростное, ураганное буйство предметов живой и неживой природы обезлюдевшего города. Атмосфера крушения всего на пути стихии, но не пейзаж реального города. "Пейзаж с птицами" и "Следы" (фотографии этой картины не сохранилось), а также пейзаж пустыни – высматривание с высоты невысокого птичьего полета клочка земли или чего-то на ней – пейзаж? Все четыре картины вздыбленные, без линии горизонта. Привычно воспринимаемый нами пейзаж — это то, что видит человек, стоящий на земле и глядящий вдаль. Линия горизонта человека находится на расстоянии примерно 4-5 км от него. И видит он то, что находится на земле, над землей и небо. Однако кто сказал, что только так следует смотреть и изображать природу? Природа существует и в других ракурсах. Традиция? Она не на пустом месте возникла, но ведь случается, что появляется нечто, становящееся традицией. Да, и совсем не всему, не всегда и не во всем надо стремиться быть традиционным.

Три пейзажа Иерусалима (1, 2) похожи и не похожи на современный город. Один из них выглядит так, словно перед нами не полный жизни город, а некий раскоп древнего и хорошо сохранившегося городища, хотя в нем узнаются существующие в настоящее время строения-достопримечательности. Пейзаж выглядит не живым городом, а памятником самому себе и историко-религиозному понятию Иерусалим.

Два другие пейзажа (один из них авторский вариант другого) — это некое соединение вида ночного шоссе с красочными линиями, образованными фарами машин, контурами холмов внутри и вокруг ночного города. Но дома и любые строения в нем по абрису сходны с мужчинами в талесах, а по "вещественности", с иерусалимским камнем куркаром, которым отделан практически весь город. И конечно сразу же возникает ступенчатая ассоциация с еврейской молитвой, городом-молитвой, суть которой — Иерусалим.

Есть еще один странный пейзаж. На переднем плане картины изображен песчаный берег и море в предзакатном освещении. Вдали берег переходит в каменистый холм с зеленью. Примерно в центре видимой береговой линии вблизи моря стоит примитивная, нелепая и не пластичная статуя, долженствующая не изображать, а обозначать человека. Какой-нибудь из видов модерна? Что за нелепая статуя, зачем ей быть на самом берегу, где ничего нет? Что за смысл в этой картине, какую мысль, эмоцию, настроение она несет? Но по прошествии некоторого времени вдруг выяснилось, что статуя – вовсе не модерн. Наоборот, это архаичная финикийская скульптура. И картина вдруг зазвучала совсем иначе. Если скульптура архаична, если она представляет собой историко-культурное явление, а не безвкусицу и беспомощность, она воспринимается иначе. Правда, живописной, красочной она и раньше виделась. Хотя красочность ее вызывала скорее некоторое раздражение, даже отторжение. Но живопись то не изменилась, картина осталась прежней! А отношение к ней — нет! Поменялось весьма кардинально. Ничто ни с чем не вяжется.